идеи, легшие в основу первого биошока, по своей сути являются критикой философии объективизма, которую айн рэнд вполне успешно популяризировала и к которой я пока не очень понимаю как отношусь на уровне реальном, но на уровне идеализма ее очень забавно ломать. желая приобщиться к рэнд, дабы лучше прочувствовать дух игры, я скупила большинство ее сочинений (не считая давно пылящегося на полках покушавшего гречи атланта) и... нахер забыла обо всем.



просто в какой-то момент взялась за "источник". просто в какой-то момент вспомнила, что не понимаю ни бельмеса в этих фронтонах, офортах, пилястрах, стилобатах, чиппендейловских стилях и этим вот всем (что забавно, в педивикии многое из терминов проходило в категории масонских символов), и бросила книгу на тумбу. просто в какой-то момент взялась за нее снова и проглотила за три дня. просто в какой-то момент осознала, что главный герой - горячий духом упрямый рыжеволосый вьюнош, в жизни которого незримо присутствует величайший корпоратист, тролль, лжец с прекрасными голубыми очами и каштановыми волосами, продавшись которому, вьюнош выиграл свою заведомо проигранную войну, пусть и не желает этого знавать. знакомый лейтмотив, после которого остапа понесло, и он наложил рорка на кайла, винанда на картмана, отдал плащ китинга стэну и условно привязал кенни к тухи

короче ли, длиннее, но читать дальшекнига понравилась. да, она нудная (как я люблю), местами сложная, порой раздражающая, вычурная и пропагандистская, но прямо мое. некоторые мысли персонажи прямо с мыслей сорвали и мне же подсунули, вот, посмотри, не ты одна так думаешь, успокойся, это не зазорно. в целом же и без спойлеров - идея о яростной борьбе индивидуалиста с обществом (а man chooses, а slave obeys, ха), в которой есть рациональные зерна: осуждение иждивенчества, мнимой свободы слова и дела, копирастии, избыточного конформизма и умения признавать, что внешний альтруизм по своей сути показуха. все это очень хорошо, прямо даже отлично, но проблема рэнд в том, что общество ее - идеализированное, и индивидуалисты вроде рорка в нашем обществе просто не выживут. так что роман читать рекаю строго в отстраненности и без привязки к реальности, иначе вообще ничего не сработает, а если принять его нововременным вариантом платоновских диалогов и сократовского метода, то более чем сильно.

моя проблема с этим романом в главном женским персонаже. немного странно читать, когда в присутствии женщины, которую он вроде как любит, рорк всем сердцем показывает, как дорожит винандом (люблю тебя так сильно, что не могу сделать для тебя ни малейшего исключения, потому что боюсь хоть на атом принизить свою любовь к тебе!) последней интересной женщиной в романах для меня стала колючка бату, но это совсем другой автор и жанр, здесь же... ладно, я сразу обезопашу себя и скажу, что ни в одной рецензии бабенцию никто не осуждал, возможно, это мои личные проблемы, но образ доминик франкон скачет от экзальтированной социально неадаптированной злючки, развлекающейся извращением высказываний других, к: радующейся изнасилованию девке, обожествляющей своего насильника девке; тяночке, пришедшей к рорку сказать, что "я гналась за вами неделю, чтобы сказать, как вы мне безразличны", и чтобы в дальнейшем талдычить о своей ненависти к нему; мадаме, уныло толкующей о своей любви к нему и что ради него она бы бросила все и стала домохозяйкой (и слава архитектуре, рорк ее с этим нахуй послал); элитарной проститутке, скачущей по постелям людей, которых она ненавидит, лишь бы наказать себя за любовь к рорку, которую она себе не может позволить потому что сосите хуй; унылой элитарной проститутке, которая так и не может понять, любит ли она рорка или все же до нее достучался винанд; короче, до образа бессердечной стервы, сломавшей двух мужиков ради того, чтобы в конечном итоге стать домохозяйкой при рорке. честно сказать, я немного в шоке и не понимаю ее логику.

при всем при этом рорк, винанд, тухи, китинг, кэтрин, майк, камерон, айк гений и прочая шушера - отличные герои, каждого понять легко и просто, все следуют каким-то своим целям, используют такие-то средства и такие-то связи, чем-то жертвуют и что-то кладут на алтарь, проявляют свои слабости и сильные стороны, развиваются (ну, или сюжетно деградируют), толкают попутно какую-нибудь философию или являются ушами для этой самой философии. размышлизмы, конечно, на любителя, их квинтэссенцию я все-таки выдрала из книги и привожу сюда сразу, дабы не быть голословной или, как это у рэнд-то было, чтобы просто "не передавать жизнь из вторых рук":

Испокон века противостоят друг другу два антагониста — творец и паразит. Когда первый творец изобрел колесо, первый паразит изо­брел альтруизм.

Творец, отвергнутый, гонимый, преследуемый, эксплуатируемый, упорно шел своим путем, вперед и вперед, и тащил за собой все чело­вечество. Паразит ничем не содействовал прогрессу, он ставил палки в колеса. У этого конфликта есть другое название: индивидуум против коллектива.

«Общее благо» коллектива — расы, класса, государства — состоя­ло в требовании и оправдании всякой тирании над людьми. Все са­мое страшное в мировой истории свершалось во имя человеколюбия. Какой акт эгоизма привел к кровопролитию, сравнимому с тем, что учиняли апологеты альтруизма? Где искать причину — в человече­ском лицемерии или в самой сути принципа? Самые беспощадные мясники были правдивыми людьми. Они верили в гильотину и рас­стрел как верный путь к идеальному обществу. Никто не подвергал сомнению их право на убийство, поскольку они убивали ради гума­низма. Было признано, что можно пожертвовать одним человеком ради другого. Меняются действующие лица, но трагедия идет сво­им ходом. Гуманист начинает признанием в любви к человечеству и кончает морем крови. Так было и так будет до тех пор, пока люди верят, что бескорыстное есть дело доброе. Это дает гуманисту право действовать и вынуждает его жертвы к смирению. Но посмотрите на результат.

Единственно верный лозунг человеческих отношений — руки прочь! Это и есть единственное добро, которое люди могут делать друг другу.

но, цитируя уже фонтейна из биошока, сортиры все-таки кто-то должен драить, а это, как можно догадаться, не особо созидательная деятельность и в философию рэнд не вошла, так что на реализм ее не натянуть, но в рамках игор и высоких материй поиграться можно при желании, другой вопрос, а стоит ли. что ж, в сравнении с конкретно философскими книжками той же рэнд "источник" предлагает и потрясающий чувственный стиль, в котором авторское внимание проходится ну прямо по всему: природа, жесты, мимика, речь, догадки-недосказки, словесные игрища, гласность и отсутствие страха - у каждого, кто не питер китинг (читавшие поймут). кстати о питере: именно с посвященных ему глав "источник" и пошел как по маслу, ну только взгляните на эту красотищу слога

Питер Китинг рассматривал улицы Нью-Йорка. Прохожие, как он заметил, были чрезвычайно хорошо одеты.

На секунду он остановился перед домом на Пятой авеню, где его ожидал первый день службы в фирме «Франкон и Хейер». Он посмотрел на спешащих мимо прохожих. «Чертовски шикарны», – подумал он и с сожалением скользнул взглядом по собственному наряду. Еще многому предстояло выучиться в Нью-Йорке.

Когда тянуть время стало более невозможно, он повернулся к входу, являвшему собой миниатюрный дорический портик, каждый дюйм которого в уменьшенном размере точно воспроизводил пропорции, канонизированные творцами, носившими развевающиеся греческие туники. Меж мраморного совершенства колонн сверкала армированным стеклом, отражая блеск проносившихся мимо автомобилей, вращающаяся дверь. Китинг вошел в эту дверь и через глянцево-мраморный вестибюль прошел к лифту, сиявшему позолотой и красным лаком. Миновав тридцать этажей, лифт доставил его к дверям красного дерева, на которых он увидел изящную бронзовую табличку с не менее изящными буквами: «Франкон и Хейер, архитекторы».

Приемная бюро Франкона и Хейера, архитекторов, походила на уютную и прохладную бальную залу в особняке колониального стиля. Серебристо-белые стены опоясывали плоские пилястры с каннелюрами. Пилястры увенчивались ионическими завитками и поддерживали небольшие фронтоны. В центре каждого фронтона имелась вертикальная ниша, в которой прямо из стены вырастал горельеф греческой амфоры. Стенные панели были украшены офортами с изображениями греческих храмов, небольших, а потому малоизвестных, но при этом демонстрировавших безошибочный набор колонн, портиков, трещин в камне.

Стоило Китингу переступить порог, как у него возникло совершенно неуместное ощущение, будто он стоит на ленте конвейера. Сначала лента принесла его к секретарше, сидевшей возле коммутатора за белой балюстрадой флорентийского балкона. Далее он был перемещен к порогу громадной чертежной, где увидел череду длинных плоских столов, целый лес толстых гнутых проводов, свисавших с потолка и оканчивавшихся лампами в зеленых абажурах, гигантские папки с синьками, высоченные желтые стеллажи, груды бумаг, образцы кирпичей, баночки с клеем и календари, выпущенные разными строительными компаниями и изображающие преимущественно полуобнаженных женщин. Старший чертежник тут же набросился на Китинга, даже толком не взглянув на него. Чувствовалось, что ему здесь все осточертело, но при этом работа настолько захватывала его, что он был прямо-таки переполнен энергией. Ткнув пальцем в направлении раздевалки, он повел подбородком, указуя на дверцу одного из шкафчиков. Потом, пока Китинг неуверенными движениями облачался в жемчужно-серый халат, старший чертежник стоял, покачиваясь с пятки на носок. Такие халаты здесь, по требованию Франкона, носили все. Далее лента конвейера остановилась у стола в углу чертежной, где перед Китингом оказалась стопка эскизов, которые требовалось перечертить в развернутом виде. Тощая спина старшего чертежника уплыла вдаль, причем по одному ее виду можно было безошибочно определить, что ее обладатель начисто забыл о существовании Китинга.

Китинг немедленно склонился над своим заданием, сосредоточив взор и напрягши мышцы шеи. Кроме перламутрового отлива лежащей перед ним бумаги, он ничего не видел и только удивлялся четким линиям, выводимым его рукой, ведь он нисколько не сомневался, что она, эта рука, водя по бумаге, дрожит самым предательским образом. Он срисовывал линии, не ведая, куда они ведут и с какой целью. Он знал лишь одно: перед ним чье-то гениальное творение, и он, Китинг, не вправе ни судить о нем, ни тешить себя надеждой когда-либо сравняться с его автором. Сейчас ему было непонятно, с какой стати он вообще возомнил себя потенциальным архитектором.

Лишь много позже он заметил за соседним столом морщины на сером халате, из-под которого торчали чьи-то лопатки. Он беглым взглядом окинул чертежную – поначалу с осторожностью, затем с любопытством, с удовольствием и, наконец, с презрением. Достигнув этой последней стадии, Питер Китинг вновь стал самим собой и вновь возлюбил человечество. Он подмечал то щеки землистого цвета, то смешной нос. То бородавку на срезанном подбородке, то брюхо, сплющенное о край стола. Эти картины нравились ему чрезвычайно. Да ему ли не справиться с тем, с чем справляются вот эти? Он улыбнулся. Нет, без собратьев-человеков Питеру Китингу не прожить.

и, честно говоря, выдать все это было очень сложно в силу того, что книга затронула много личных струн, которые я не хочу вытаскивать наружу. это как раз те вещи, которые я бы хотела пока что оставить при себе, однако если слова их коснулись - значит, книга и правда, как говорится, моя. человек выбрал, человек прочитал, человек впечатлился, а пушистый паразит смотрит в окно и не парится.