Название: A thousand fires burn
Автор: Сасори-но-МенгелеБета: Drunky MonkeyПэйринг: Акутагава/Чуя
Рейтинг: R
Жанры: слэш, пвп
Размер: драббл
Статус: завершен
Саммари: Чую возбуждало и кое-что другое...
Публикация: спросить
Посвящение: Hrms. и
Drunky Monkey, которые весь вечер горели со мной
Примечания автора: какого хуя я вообще пишу порнуху, я же кмс по страдашкам!
читать дальшеНакахара Чуя – феникс, бесконечно сгоравший в собственном пламени, чтобы с возрождением нести смерть. Он был поразительно другим, искренним и неподдельным, ярким и вызывающим. Акутагава потянулся к этому огню случайно, но, единожды сгорев вместе с Чуей, захотел большего.
Об отношениях речи не было – на них Чуя и Акутагава просто неспособны. Их предел – делить на двоих бездонный омут, такой темный и мрачный, что, нырнув в него, не разглядишь и собственной руки. А над водой – быстро исчезало тусклое солнце.
– Как думаешь, я был бы лучшим учителем, чем Дазай? – провокационно тянул Чуя.
Фраза, которой Акутагава не мог отказать. Ответ не требовал слов, только готовность сдаться чужой страсти, позволить телу пропитаться ею и глубоко вздохнуть, пока еще хватало кислорода.
Первые разы были стыдливые, неуклюжие. Акутагава до крови кусал язык, путался пальцами в волосах Чуи и замирал, напряженно вглядываясь в его лицо. Чуя ожидаемо злился, шипел и мстительно щипал Акутагаву за ягодицы.
– Сдается мне, у тебя хороший потенциал, – говорил потом Чуя с усмешкой. Он протягивал руку и трепал притихшего Акутагаву по волосам. Тот вздрагивал, плотно сжимал губы, а в следующий момент Чуя нависал над ним, перехватывал руки, и не оставалось ничего, кроме как целовать, целовать, целовать его: до онемевших губ, до ноющих – от кашля и нехватки воздуха – легких.
Акутагаве нравилось тыкаться носом в спутанные рыжие кольца волос, оглаживать поджарое тело и прижимать Чую к стене. Тому нравилось сопротивляться, жестко хватать за плечи и сплевывать сочные ругательства.
Но оказалось, что Чую возбуждало и кое-что другое.
Однажды комната задрожала, на мгновенье расширилась, а после лишилась границ и гравитации. Чуя с легкостью оттолкнулся от стены, сила тяжести со стоном отступила, а вместо нее навалилась расслабленная беспомощность.
Воздух – мягкий и жесткий одновременно, пропитался запахом разлитого вина, а вокруг проплывали предметы интерьера: настольные лампы-огоньки, книги-кораблики и бокалы-айсберги. И были они – две маленькие фигурки в чьем-то божественно-дьявольском калейдоскопе, крепко прижатые друг к другу. Все вокруг них перемешивалось, ломалось и собиралось вновь, в причудливую фантасмагорию, и в то же время Чуя прогибался в спине, бился макушкой о костлявое плечо Акутагавы и упивался своим превосходством.
Акутагава хватал его за поясницу, кололся о выпиравшие тазовые косточки и падал в непривычную эфемерную легкость, которая отдавалась адреналиновой дрожью по телу. Их ритм – единый, непривычно сочный; каждый толчок отдавался иначе – легче и острее, а невесомость – рвала привычные ощущения.
Казалось, они вместе падали в бесконечно черную дыру, затягивались в тот водоворот, из которого не выбраться и давились друг другом. Невесомость – своего рода наркотик, под действием которого Акутагава толкался сильнее и сильнее, губами ловил хриплые ругательства Чуи, а тот – умело-моляще направлял его ладонь, лаская себя.
А потом – облегченный стон и толкнувшая снизу кровать, на которую они рухнули обессиленные. Что-то всегда обрывалось в груди, о чем Акутагава предпочитал не задумываться, а Чуя не спрашивать. Вместе они – концентрированная энтропия, рвущая серый, до раздражения и злости тошнотворный мир; и их единение – точка бифуркации, взрывной волной опаляющая натянутые нити.
Но после дыхание восстанавливалось, вспотевшие тела начинали мерзнуть, руки расцеплялись, и все возвращалось на круги своя, в мир, где Акутагава не любил засыпать с кем-то, предпочитая душить кашлем собственное одиночество, а Чуя – не любил пить с кем-то.
Впрочем, иногда Акутагаве казалось, что его личная реальность похожа на вечную зиму, вот только вместо снега на ладонь ложился пасмурный пепел, который оживить могло лишь чужое, никогда не угасавшее пламя. Но он благоразумно не говорил об этом Чуе, понимая, что даже задумываться – ведь такого не может быть на самом деле! – об отношениях, значит, чертить на снегу пентаграмму золой и молить о наступлении ядерной зимы.
@темы:
Фанфикшн,
Дитя ворда,
песики и литература