сложности рассейскага языка

[ogig]

не так давно, по рекам  Morfia, подписалсо на инстаграмчик леди мейл.ру с какой-то неопределенной мыслью, смешавшейся с непередаваемым чувством стыда. а спустя пару недель я уже на системе. эта тетенька очень грамотная оказалась, вывешивает грамматическую годноту, реки по каналам и книгам - в общем, оно того стоило. в голове хоть что-то да осядет. ну, я надеюсь, я ж немного тупенький.

и в общем, хурма такая: не так давно сия мадам выложила мастер-пост по ударениям, в котором также предложила составить небольшой рассказец с использованием разобранных ей слов. я зачем-то тоже попытался и хочу оставить эту халтурку здесь.

сироты, странные образы, щи и недогетщина

Сиротские души всегда кровоточат. Некому их баловать, никто и старается. Грузные угрюмые женщины учат девчонок крутить сливовые да клубничные джемы, пузатые лысеющие мужчины суют пацанам рубанки, молотки и гвозди. Сироты – костлявые, нечесаные, в дешевых синтетических майках – по ночам всегда жмутся друг к другу и шепчут, что это – не навсегда.

У окна одиноко сидит девочка лет тринадцати, донельзя тощая, нескладная с темной россыпью веснушек на лице. Зовут ее незамысловато – Ирочка, но о своей фамилии она не говорит. Считает ее – теперь отчужденную, неласковую – врагом и огрызается на воспитателей, упрямо напоминающих о сгинувшем счастье.

Сегодня Ирочка вздыхает отдельно, с малышней не возится, не старается облегчить их страданья. Время вылечит, пусть сурово, без поблажек и заботливости, но ведь это приют. По доброй воле сюда не приезжают, каждого приводит что-то свое: детей – службы опеки, взрослых – трудовой договор, редких гостей – нелепый приступ доброты.

Ирочка не любит людей из нормального, как она фыркает, мира. Ей не завидно, просто непонятно: разве им, сиротам, со всеми надеждами и верой, от коротких посещений полегчает?

– Нет, нет, нет, – как заклинание, повторяет Ирочка и грызет ногти. В животе у нее бурчит, желудок требует большего, чем пустые щи из подвявшего щавеля. На вкус они кислые, а миски огромные – и, словно назло, все без трещин! Черпать из таких баланду да не вычерпать.

Но сейчас Ирочка думает о щавеле чуть ли не с нежностью: эх, его бы завезли на пару дней раньше, такой зеленый, с упругими каплями в прожилках – уж она-то знает, как с ним управляться. Пока еще была жива бабушка…

«Нельзя, нельзя вспоминать былое» Пока еще рано, глаза сильно щиплет…»

Ирочка резко трясет головой и хватает с подоконника мебельный каталог, стащенный у одной из воспитательниц. Зачем – сложно даже придумать, наверно, хотелось досадить. И совсем немного – подставить Верку Капельникову.

Ирочке она не нравится: подлая Верка всегда толкается в столовой, пачкает тетради – не свои, чужие! – и ябедничает. Но все же Ирочка другая, отходчивая, и она прощает Верку. Снова, глупо, но ведь они обе сироты. Разве нужны еще причины, чтобы прощать?

Ирочка вздыхает, бездумно листает каталог и вскоре вздрагивает, заслышав, как по холодным половицам зашлепали босые ноги. Сашка Макин, не иначе. Он немного странный, но Ирочке с ним уютно. Много ли надо для одиноких сирот?

Сашка – это копна светлых волос, дырявые майки и всякие умные слова. Ходатайство, индульгенция, апломб, катастрофа, рекогносцировка и многие другие. Ирочка не всегда понимает, что все это значит, но послушно зубрит вместе с Сашкой.

Он подходит к ней сбоку и замирает. Ирочка делает вид, что не видит его, но сама едва дышит да нервно цепляет пальцами страницы. Она пытается предугадать действия Сашки и попадает в цель. Он прижимается ближе и обвивает ее руками.

«Обнял!» – то ли с облегчением, то ли с радостью думает Ирочка. А по губам-то сразу скользит улыбка, и вот уж позабыты щавелевые щи!

Она ерзает для виду, морщится, но быстро замирает, жмется ухом к Сашкиному пузу и слушает. Дождь за окном, голодное бурчание и сопение помалкивающей малышни в темноте. Вымотались, наверно, все же время надежное, не сбоит, и вот уже любой страх – ничто перед здоровым сном-то!

– Ирка, – внезапно шепчет Сашка и гладит ее по волосам, – а давай заговор устроим?

– Против кого? – лениво спрашивает она.

– А хоть бы и против всех!

Сашка негромко смеется, дергает за прядку и чмокает губами. Он всегда так делает, когда не уверен, что Ирочка захочет целоваться. Он вообще ее чувствует как себя, а она его – как себя. Вдвоем выстоять проще, даже перед недугом одиночества. То ведь коварное, гниль пускает в сердце незаметно, но стремительно. И Верка Капельникова – живой тому пример.

Забыть о Верке еще легче, чем вспомнить, и Ирочка вновь с удовольствием жмется ухом ко впалому Сашкиному животу, а тот деловитым шепотом рассказывает о заговорах. Немного истории, немного от себя, немного фантазии, и вот уже перед глазами у Ирочки плывет, очертания предметов стираются, и все меняется.

Темнота только на руку воображению, об этом знает даже малышня, уже сопящая в своих кроватях. Спят ли они иль притворяются, уже неважно. Ирочка и сама почти спит, убаюканная родным, таким нужным голосом, и видит, как рушатся обшарпанные приютские стены, впуская в комнату пронзительно белый свет, а из него, как из молочной ванны, выплывает танцовщица. Она взмахивает цветастыми платками, и те оседают на загорелые руки, скользят по гладкой коже да падают к ногам Ирочки, завороженной и потерянной.

Как, впрочем, и все спящие сироты, души которых так и не перестают кровоточить.